Красилов, 1997. Метаэкология-24. Златая (окончание). Homo. Умирай!

 

В эволюционном плане развитие эстетического чувства можно рассматривать как составную часть процесса, направленного на ослабление естественного отбора и вывод из сферы его действия индивидуальной изменчивости, адаптивное значение которой постепенно утрачивается. На первый план при этом выдвигаются адаптивно нейтральные особенности, составляющие основу личности. Снова процитирую Оскара Уайльда: «Это унизительное признание, но все мы сделаны из одного и того же материала. То, чем мы отличаемся друг от друга, нисколько не существенно». В превращении существенного в несущественное и наоборот просматривается общая закономерность, без учета которой трудно понять эволюцию человека.

Чувство прекрасного возникло как метаморфоза страха, а средства привлечения — как оборотная сторона средств отпугивания в результате снятия первоначальной функции — исходной полезности. Поэтому прекрасное на уровне основных жизненных отправлений бесполезно. Его специфическую полезность древние видели в катарсисе — очищении от разъединяющих страстей как условии гармоничного существования в согласии со всем миром и самим собой (в этом же сущность эстетической теории Л.Н. Толстого, видевшего назначение искусства в объединении людей на основе общих чувств). Однако развитие эстетического чувства протекало в общем русле индивидуализации людей и в конечном счете привело к разрушению всеобщих эстетических стандартов. Вместе с тем сфера прекрасного неуклонно расширялась, предоставляя пространство для всех индивидуальных проявлений эстетического чувства. В этой сфере, вероятно, раньше других будет достигнуто идеальное состояние: каждому — своя эстетическая ниша.

Homo

Афродита, превращающая вражду в любовь, прикоснулась и к половому соперничеству. Ведь социальная иерархия зиждется не только на стычках и угрозах. Устойчивость ей придает особое чувство — смесь страха и любви, — которое все ее члены испытывают к доминирующей особи.

Поскольку в основе социальной иерархии лежит половая конкуренция, нет ничего удивительного в том, что секс так или иначе участвует в иерархическом чувстве. Не только самки, независимо от возраста, отдают предпочтение вожаку, но и самцы нередко принимают в его присутствии позу самки — «подставляются». Вожак в таких случаях может имитировать спаривание, тем самым закрепляя отношения, главенства — подчинения. Может быть, гомосексуализм у приматов развился на почве такого рода иерархических отношений.

Хотя человек обладает уникальной способностью задерживать в подсознании нежелательные чувства, все же имеется достаточно свидетельств сексуальных переживаний, связанных с личностью вождя (признание Сальвадора Дали в половом влечении к Гитлеру не отличалось оригинальностью: в Третьем рейхе подобные чувства, по-видимому, испытывало большинство граждан обоего пола). В основе этих переживаний — взаимосвязь страха и любви. Они близки к чувству, которое испытывает раб к жестоко и безнаказанно притесняющему его хозяину. Агрессивная реакция при этом оборачивается внутрь — самоуничтожением и самоистязанием, освобождая место иерархической любви. Последняя становится конкурентом и, в предельном случае, заменителем любви половой. В поисках хозяина человек способен на многое. И даже брак нередко основывается на полуосознанном желании кому-то принадлежать.

У первобытных людей вождь не только пользовался сексуальными привилегиями, но и отождествлялся с половой силой. От него зависело плодородие скота и урожая. Теми же свойствами, только в космических масштабах, наделялось верховное божество, всеобщий символ плодородия. Религиозное чувство, выросшее из иерархического, унаследовало от него стойкий сексуальный компонент. Земля Гея, оплодотворенная небом Ураном, рождала титанов и чудовищ, пока Уран не был оскоплен сыном его. Кроном, а тот, в свою очередь, Зевсом, оплодотворившим несметное число богинь и смертных.

Однако происходящее на Земле не минует и богов. История мальчика Ганимеда открыла новую страницу в биографии Зевса. И уже бородатые философы заявляли, что брак и размножение — для простого люда, а им самим больше подобает любовь к мальчикам: не плодить же, в самом деле, философов примитивным способом. И вообще не надо путать Афродиту небесную с простонародной, небесного Эрота с Эротом-младенцем. И вот Афина, суровая покровительница философии, повергает в прах нежную Афродиту.

Появление гомосексуальных и бесплодных богов знаменовало развитие городской цивилизации, все более резко противопоставлявшей себя традиционному образу жизни с его культом размножения. Городам уже тогда угрожало перенаселение. Афины с десятью тысячами жителей не были крупным городом по современным масштабам, но если философам позволяли жить в винных бочках, то санитарная обстановка, вероятно, оставляла желать лучшего, как и в Иерусалиме, над которым висело облако ядовитого дыма от «геенны огненной» — городской свалки в Енномовой долине, где сжигали мусор (пробы гренландского льда дают прямые свидетельства загрязнения атмосферы древними городами около двух тысяч лет назад, см. S. Hong et al.: Science 1994, 265,1841-1843).

Происходила знакомая нам по биологической эволюции переоценка ценностей. Город, возникший для защиты интересов граждан от грабежей и поборов, приобретал самодовлеющее значение, превращался в фетиш. В жертву ему приносились естественные чувства и жизнь горожан. В идеале (и отчасти на практике) город-государство стремился полностью зарегулировать и поставить себе на службу половую и родственную любовь. Еще Платон занес меч над этими чувствами. Долой Гомера и да здравствует Ликург!

Античные города получали свои законы из Дельф. Аполлон, став прародителем афинян (которые произошли от его сына Иона), оставил атрибуты животворящего солнца архаичному богу-пастуху Гелиосу и взял на себя организацию, управление, порядок, гармонию, идеальную красоту (в Афинах его почитали как «Аполлона Уличного», поскольку среди его многочисленных божеских обязанностей было наведение порядка на улицах). Этот истинно платонический бог, победитель Змея (а ведь основатель Афин Кекроп был полузмеей) пребывал в натянутых отношениях со стихийным плодородием, истреблял сатиров и их резвых подружек-нимф. Попытки златокудрого бога вступить в любовную связь были, как правило, губительны для объектов его страсти.

Безуспешно преследует Аполлон нимфу и сплетает венок из ее тела, возвращенного природе. Инстинктивное отвращение к аполлоническому началу охватывает всю прекрасную половину человечества. Все Лотты бегут от юных Вертеров, все Мэри — от юных хромоногих лордов. Не то что бы им не нравились эти Вертеры и лорды, но что-то в них не так: высокий строй любовных чувств входит в противоречие с половой любовью и размножением. Это результат конкуренции двух Афродит.

Юный скальд Кормак пленился прекрасной Стейнгерд и любил ее всю жизнь. Даже когда она вышла за другого, представлялась возможность утолить любовное страдание (муж не возражал), но Кормак не воспользовался ею. Колдовство помешало, не иначе. Юный псевдотроянский воин Троил полюбил прекрасную Бризеиду (Криссеиду), а она отдалась свирепому греку Диомеду. Троил навсегда остался верен высокому чувству и прекрасно вписался в рыцарские времена, когда, по воле Чосера, ему, наконец, дано было проникнуть в спальню красавицы. И тут — явный анахронизм — куртуазный рыцарь падает без чувств, сраженный любовью, которая сильнее самой любви. Таков первый европейский роман нового времени.

Это поветрие в самом деле охватило всю Европу. Небесная Афродита, она же Прекрасная Дама, она же Вечно Женственное, она же София, покоряла сердца, возмещая то, в чем отказывала Афродита простонародная (она же Криссеида, она же Лотта и т. д.). Идеальная возлюбленная, будь то Беатриче или Лаура, не имела индивидуальных примет и место ей было на небе — встреча с нею на земле не предвещала ничего хорошего.

В христианской парадигме любви центральными фигурами были Иисус и дева Мария, сексуальное отношение к которым считалось кощунственным и строго каралось. В ослабленной форме запрет распространялся на половые отношения вообще как на низменный и второстепенный элемент любви. Прекрасная Дама была земным воплощением девы Марии и могла быть объектом служения, но никак не плотских вожделений.

Правда, многочисленные трубадуры, труверы, скальды и миннезингеры (как и их предшественники поэты-клирики раннего Средневековья) существовали главным образом за счет меценатства знатных дам, что неизбежно вносило некоторый прагматический элемент в высокий строй их чувств. Как справедливо заметил Байрон (в предисловии к «Чайльд Гарольду»), «доброе старое время, когда процветала »любовь добрых старых времен«, было как раз наиболее развратной из всех исторических эпох». Популярный в средние века «Роман о розе» был исполнен возвышенных чувств и абстрактных аллегорий. Но розу можно было толковать и как женский половой орган. Двойственность проявлялась и в парадоксально перевернутых отношениях между куртуазной и вагантской поэзией. Клириков-вагантов, в отличие от светских поэтов, волновала отнюдь не духовная любовь. Как справедливо заметил Архипиит Кельнский,

Воевать с природою, право, труд напрасный:
Можно ль перед девушкой вид хранить бесстрастный?
Над душою юноши правила не властны:
Он воспламеняется формою прекрасной.

Простонародная Афродита брала реванш. Секс, преодолевая запрет, вторгался в святая святых. Фаллические культы, храмовая проституция, орфические и эливсинские мистерии оставили след в тайной символике куполов и шпилей, святых блудницах, пасхальных поцелуях, наготе тиражируемых монашествующими художниками Иисусов, Себастьянов, Магдалин и Агнесс. Не вполне христианской любовью пылал пушкинский Бедный Рыцарь к Святой Розе (и его апотип у Платонова, рыцарь революции Копенкин — к далекой Розе Люксембург, святой новой религиозной формации). Возвышенная любовь к малознакомой или вообще несуществующей даме — предмет куртуазной поэзии — в одних случаях поощрялась как свидетельство высокой духовности, в других становилась предметом насмешек или, если объект ее находился слишком высоко, как в случае Бедного Рыцаря, осуждалась по подозрению в кощунстве.

Рассматривая подобные чувства как компоненты метаэкологической системы, мы можем оценить их с помощью системных критериев структурной сложности, доминирования, устойчивости и продуктивности. В общем случае, чувства, вызванные Лаурой или Беатриче, обогащали метаэкологическую систему и безусловно способствовали повышению ее продуктивности (не обязательно в ущерб продуктивности генетической). Иное дело Бедный Рыцарь. Безусловное доминирование единственного, хотя и несомненно возвышенного, чувства оказывает упрощающее влияние на метаэкологическую систему, подрывая ее устойчивость и лишая продуктивности. Пушкинское «сгорев душою» совершенно точно передает существо дела. В опустошенной системе внутреннего мира не остается места ни для чего, кроме разрушительной ненависти, какой пылали бедные рыцари на равнинах Палестины, поражая неверных во имя священной любви.

Чтобы преодолеть эти противоречия, следовало примирить конкурирующих Афродит, а сделать это можно было только с помощью любви. Под знаком куртуазной любви культ бездетного Сына дополнялся культом Девы-Матери, самодостаточного животворящего начала. Женской ипостасью бога представлялась Церковь как его живое тело или Природа как способ его (растворенного в ней) существования. Брак мнился земным отражением соединения бога с его женским alter ego, в чем и состояла святость превращения двух в единую плоть. В слиянии двух жизней, взаимно дополняющих друг друга, виделась миниатюрная модель отношений между всеми людьми, идеального устройства мира.

Задача, в конечном счете, заключается в соединении двойников двойной — природной и метафизической — связью. Если сделаете двух одним, сказано в гностическом апокрифе, то войдете в царствие небесное. Но не вошли ни Троил с Криссеидой, ни Тристан с Изольдой, ни Паоло с Франческой. Не случай разделил Ромео и Джульетту: иначе быть не могло. «Тому я была всего хуже, — говорит Гудрун из исландской саги, — кого я любила больше всего».

Кого любила и кого погубила Гудрун — своего Кьяртана, свое представление о нем или его представление о ней самой? При соединении двух каждый пытается навязать другому авторскую модель самого себя, ожидая, что другой впишется в нее как ее подобие — двойник двойника. Но и другой ожидает того же.

Формула «не сошлись характерами» (неприменимая к животным, хотя у них тоже разные характеры) означает, что процесс созидания двойников не состоялся из-за сопротивления исходного материала. Более продуктивен вариант бесконечных размолвок и примирений, когда приходится всю жизнь доказывать, что я — это тот, кем я себя считаю, а не тот, кем считаешь меня ты. Взаимодействие двух систем, личности и семьи, дающее импульсы развития той и другой, позволяет обоим партнерам уточнить модели самих себя, добиться более полного их совмещения. Хуже, если в ход идут формулы «Я хочу сохранить свою свободу» (ты не получишь доступа к моему двойнику) или «Я постараюсь быть достойным(ой) тебя» (заменю своего двойника твоим представлением обо мне), угрожающие распадом, в первом случае, семьи, во втором — личности.

Отелло, парадигматический ревнивец, не был, по собственной оценке, ревнив от природы. Но Дездемона полюбила мавра, проникшись состраданием к его многотрудной жизни, и тем самым внушила ему ответную любовь. Уже в этом нелегком процессе уподобления содержались семена последующего медленного удушения. Отелло нашел свою Беатриче. А так как она, в отличие от прототипа, не умерла во младенчестве, то пришлось ее прикончить, «чтобы потом любить» без помехи.

Двойники не могут найти друг друга, но могут создать друг друга. При этом любовь и ревность получают новое измерение. В метафизическом плане любовь — это обретение цельности (для раздельнополых существ недостижимой в природе) и страх перед ее утратой. Потому что речь идет уже не о конкуренции гамет, не о половом отборе, не о собственности и не о социальном унижении (хотя все это остается). Уход двойника — событие настолько противоестественное, что его просто невозможно пережить, ведь он (она) — отражение моей уникальности, единственный(ая) на свете.

За словом «единственный» по крайней мере три с половиной миллиарда лет эволюции. Жизнь возникла как способность к размножению. Половой процесс развился как способ запасания питательных веществ, противостояния неблагоприятным условиям и позднее — компенсации врожденных дефектов. Любовь в зачаточной форме появилась как стимулирование энергетически затратного полового акта, преодоление конфликта между притяжением и отталкиванием, конкуренцией контактирующих особей. Оргазм как механизм отбора гамет был задействован в регуляции соотношения полов. Совмещение половых отверстий с ротовым, анальным, мочевыделительным способствовало сексуализации всех основных функций организма, характерной для младенческой сексуальности и проявляющейся в разнообразии полового поведения. Рекомбинация генов дала индивидуальную изменчивость — основу для полового отбора. Требования пола налагали правила и запреты, ставшие основанием этики. Преодоление конфликтности при сближении брачущихся достигалось с помощью видоспецифичных знаковых систем — первичных символических языков. Вторичные половые признаки стали первой сигнальной системой, которая дала начало эстетике как области семиотики.

Половые предпочтения — вторая стадия эволюции любви — способствовали развитию индивидуальности. Атрибуты половой привлекательности развились из редких аномалий, предпочтительный отбор которых первично связан с предупреждением близкородственные скрещиваний. Трансформация угрозы в привлечение дала начало эстетическому чувству с его диалектикой ужасного и прекрасного. Эстетизация распространилась от вторичных половых признаков к другим признакам, всему телу, от природных объектов, используемых как дополнительные средства привлечения — к природе в целом.

Инерция обогащенной половой любви (третья стадия) сохраняла супружеские пары после зачатия, на период заботы о потомстве, перевоплощаясь в родительскую любовь. Продление детства — периода зависимости потомства от родителей — стимулировало индивидуализацию как условие уникальности, незаменимости брачных партнеров. На базе половой конкуренции возникла биосоциальная система, скрепленная иерархической любовью, впитавшей элементы сексуальных и родственных чувств. Метафизика двуединого животворящего бытия бога и его женской ипостаси обогатила индивидуальный опыт любви и дала новое измерение земным чувствам. Человек начал оправдывать свое родовое имя Homo — единственный. Жизнь из заурядной комедии превратилась в высокую трагедию, так как гибель единственного невосполнима.

Умирай!

Жизнь — это странный процесс, в котором приговор вынесен и оглашен заранее, но исполнение отложено на какой-то срок (древние считали неопределенность окончательной даты подарком Прометея, нашего адвоката), а пока можно заняться повседневными делами и даже надеяться на оправдание. Правда, случаи полного оправдания исключительно редки и сведения о них носят скорее легендарный, чем протокольный характер. В них можно верить, но доказать ничего нельзя. Самое лучшее, что остается — по возможности затянуть судопроизводство.

Ничто не вечно, кроме парадокса смерти. За что всем нам вынесен смертный приговор? Не насмешка ли жизнь, если она аннулируется смертью? Правда, смерть цыпленка, сваренного в бульоне, не кажется такой уж парадоксальной. В конце концов, все живые существа служат пищей для других живых существ, умирают, чтобы сохранить жизнь как систему биологического разнообразия. Может быть, наша проблема в том, что мы находимся на самой верхушке экологической пирамиды. Не для того же мы умираем, чтобы служить пищей для червей.

Наших предков, служивших пищей леопарду, подобные вопросы не волновали. Может быть, потому, что единичная смерть чаще всего была случайной. Теперь же мы гораздо лучше защищены, а протезирование органов скоро сделает смерть от несчастного случая маловероятной — лишь для того, чтобы встал во весь рост парадокс запрограммированной смерти.

Кто помнит, как умер Авраам, Исаак или Иосиф? Сообщения о кончине библейских патриархов носят сухой протокольный характер — умер стольких-то лет отроду, и все. Другое дело смерть Геракла, Ахилла или Иисуса. Она затмевает саму жизнь, превращая ее в подготовку достойного финала. Ибо герой тот, кто не боится смерти, ищет ее. Целью арийского воспитания было вырастить героя, т. е. подготовить человека к встрече со смертью, в которой он проявит доблесть и стяжает посмертную славу, одержав тем самым победу над столь грозным противником.

Смерть в виде существа женского пола с косой восходит к древней арийской мифологии. Была Афина, богиня сражений. Были валькирии, они провожали души погибших воинов в Валгаллу. Была Маха, которая собирала, как желуди, отсеченные головы. Еще в сагах уладского цикла кельтских героев обучают боевому искусству некие демонические старухи. Но в первом, неискаженном, варианте была Дис, подстрекающая к битве, чтобы спариться с убитыми. От ее другого имени Хель происходит древнегерманское название ада. У римлян Дис (Дит) — одно из имен Плутона, владыки потустороннего мира. Созвучие «дис» и «деус», бог, указывает на родовую связь богов с демонами смерти и мертвецами (ср. Неl, hell, hölle — ад, helios — солнце, helig — цельный, святой). Отзвук дис-дита слышен в именах Дианы и Афродиты. Подобно богам, мертвые и умирающие наделены даром провидения, потому что им ведома последняя тайна — смерть. Так Гектор, дух испуская, смерть провещал Ахиллесу и услышал в ответ:

Умирай! А мою неизбежную смерть я
Встречу, когда ни пошлет громовержец и вечные боги.

Вещая отрубленная голова перешла в русскую сказку из общеарийских мифов, отголоски которых — в виде голов Мимира и Брана — сохранились также в кельтских и скандинавских сагах.

Поскольку зачатие более или менее случайно и последующие события жизни также зависят от многих обстоятельств, то смерть — единственное неслучайное, что делает нашу свободу иллюзорной, ибо нет свободы от смерти. Ее неизбежность искушает человека. Если нам предложен готовый сценарий с предопределенным концом, то можно, по крайней мере, стать режиссером и сделать его не столь банальным. Героизм — это в конечном счете борьба с неслучайным, неизбежным. Вызов, брошенный смерти, позволяет взять судьбу в свои руки, в этом его привлекательность для всех смертных.

Все, все, что гибелью грозит
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог.

На низовом уровне тот же эффект дают курение, пьянство, наркомания, все саморазрушительные действия, смысл которых не удается постичь с помощью линейной логики. Трагедия смерти переводится в комедийный план, обыгрывается в бурлесках, каприччос, карнавальных представлениях, перешедших из оргиастического культа смерти у язычников в христианскую традицию пляски смерти накануне Дня Всех святых. Переживание смерти в виде фарса очищает от страха. Это катарсис, первичная функция искусства.

Мы понимаем, что умрем, но не можем в это поверить. Здесь расходятся пути разума и веры, начинается двойная жизнь: одна в ожидании смерти, другая — в предвкушении бессмертия. Смерть становится переправой между антиподальными мирами праха и духа.