Красилов, 1997. Метаэкология-06. Перекресток. Сверхзадача

 

Перекресток

Перевод этих общих идей в план практической этики был непростой задачей, хотя бы потому, что обращаясь не к избранному кругу просвещенных, а к широким массам, можно было услышать в самый неподходящий момент: «А ты кто такой, чтобы поучать нас?»

Следовало придерживаться определенных правил, несоблюдение которых могло привести к трагическому концу, как в случае Сократа или Иисуса — оба добровольно приняли мученическую смерть. Во-первых, избегать общения с массами, предоставив это избранным ученикам, которые, соблюдая дистанцию, могли ссылаться на авторитет учителя. Во-вторых, не проповедовать у себя на родине. Сиддхарта, рожденный у подножия Гималаев, прежде чем стать Буддой, переправился через Ганг (что равносильно второму рождению) и получил известность как Шакьямуни, т. е. мудрец из племени шакья (но считался ли он мудрецом у самих шакья?). Диоген стал мудрецом лишь после изгнания из Синопы. Лао-цзы во время одной из переправ был остановлен пограничной службой, которая предложила ему как условие въезда письменно изложить свои взгляды. Эта развернутая таможенная декларация стала первоисточником даосизма.

В бюрократическом Китае считалось вполне естественным, что в роли учителя нравственности выступает чиновник. Во всяком случае, полицмейстер Кун рассматривал моральную проповедь как часть своих должностных обязанностей. Этот высокообразованный человек, вероятно, по причине сверхкомпетентности рано утратил свое место в администрации Лу, но продолжал учить, теперь уже как признанный наставник. Кун фу-цзы. Он проницательно заметил, что в основе этики лежит подобие: мы относимся нравственно к самим себе и тем, кого считаем подобными себе, отождествляем с собой. А поскольку мир един и все существа подобны друг другу, то есть основания не делать другим того, что нежелательно для себя.

Примерно те же выводы получаются, если единство мира держится на всеобщем притяжении-любви, что движет солнце и светила. Однако и Конфуций, и Платон были слишком светскими людьми для того, чтобы провозгласить неизбирательную любовь основой обиходной морали. Это мог сделать лишь тот, кто почти тридцать лет жил в пустыне со зверями.

Палестина, мировой перекресток между Азией, Европой и Африкой, не случайно стала родиной нового этического учения. На этой многострадальной земле оставили след все великие армии и все великие идеи древнего мира. Около 2000 лет до н. э. сюда вторглись выходцы из Халдейского Ура, которых местные племена окрестили евреями, «людьми из-за реки» (они в самом деле перешли Евфрат, но в древнем мире переход реки имел и символическое значение — для местных это были люди из потустороннего мира).

Поскольку евреи совершали магические обряды и не почитали вавилонских богов, можно предположить, что они происходили от древнего шумерского племени, покоренного Вавилоном. Их отношения с богом представляли собой характерную для магической стадии духовного развития смесь фамильярности н подобострастия. От личного бога ожидали поддержки как в правых делах, как и в неправых (хотя Авраам наживался, предоставив свою красавицу жену фараону под видом сестры, господь обратил за это свой гнев не на него, а на фараона).

Палестина того времени представляла собой сложный конгломерат многочисленных хамитских племен. В геологическом отношении это подвижный участок земной коры, конгломерат мелких плит, прилегающий к меридиональной разломной зоне, протянувшейся от Акабского залива по долине Иордана. В этой зоне находится Мертвое море, но при Аврааме его еще не было. Подвижки земной коры сопровождались вулканизмом. Нефть сочилась по трещинам и заполняла провалы, в которых погибли во время бегства цари Содома и Гоморры. В разломную зону проникло море, затопив развалины древних городов. Люди из племени Авраама выжили, что не могло не укрепить авторитет их бога.

До прихода в землю обетованную евреи жили в Харране среди анатолийских племен и, прежде чем осесть в Палестине, какое-то время пребывали в Египте, спасаясь от голода. Однако более мощное вливание египетской культуры произошло через 400 лет, когда во время очередного голода потомки Авраама переселились в эту страну. Те 600 тысяч, что еще через 400 лет (в древней истории отчетливо проявлен 400-летний климатический цикл) пошли за Моисеем, называли себя сынами Израиля. Им пришлось заново завоевывать Палестину, которая была им совершенно незнакома.

Эти египтизированные евреи, возможно, принесли с собой бога, который творил словом, в отличие от первичного шумерского бога, который лепил из глины. Во всяком случае существовали священные тексты двух типов, и бога в них называли по-разному: в Иудее Иеговой (Яхве), в Израиле Элоимом. Их объединение произошло в V в. до н. э. Израиль и Иудея долгое время служили буфером между восточными сверхдержавами, Египтом, Ассирией и Вавилоном, а после их падения попали на орбиту арийских завоевателей — персов, греков и римлян. Освобожденные персами из вавилонского плена, евреи принесли в Иерусалим идеи халдейской теологии, а, может быть, и более далекие веяния из Индии и Китая, с которыми были налажены торговые связи. Покровительство ахаменидов способствовало распространению среди них зороастризма.

Однако персидская империя после двухсотлетнего владычества была разбита Александром Македонским. Иерусалим захлестывала волна эллинизма, на пути которой пытались воздвигнуть дамбу иудейской ортодоксии. Эти противоречия привели к гражданской войне, восстанию маккавеев против наследников Александра селевкидов и восстановлению независимости Иудеи, которая за сто тридцать пять лет до нашей эры аннексировала языческую Галилею.

Идейный разброд в Иудее был слишком велик для того, чтобы усилия маккавейских царей создать монолитное государство увенчались успехом. Иудейские протестанты фарисеи отвергали жертвоприношения и формализм Моисеевых законов. Они вели борьбу с хранителями храмовых традиций саддукеями. Религиозные разногласия все больше перерастали в политические и принимали характер гражданской войны, в которую оказались втянутыми стоявшие в Сирии легионы Помпея. Когда синедрион требовал казни Иисуса, угрожая приходом римлян в случае гражданской смуты, то имелись в виду эти, еще памятные, события.

В Иерусалиме воцарилась проримская династия, прибегавшая к жестким репрессивным мерам. Но внутренние распри не утихали.

Заметную роль в общественной жизни играла секта ессеев — «опрощенцев», проповедовавших отказ от мирских благ ради спасения души и скорое разрешение, с приходом мессии, вселенской борьбы сил света и тьмы. Последняя часть учения, как и процедура инициации водой и огнем, указывает на связь с зороастризмом. Вероятно, отпочковавшиеся от ессеев кумраниты и назореи не стригли волос и отличались крайним аскетизмом. Они и есть те блаженные нищие (слово «духом» вставлено позднее), о которых у Матфея сказано, что им принадлежит царствие небесное.

Нищенствующие признавали своим пророком Иоанна Крестителя. Иисус, заместивший Иоанна после его смерти, отказался от сектантской замкнутости и аскетизма назореев, не примыкая и к другим религиозным течениям. Изгнание из храма менял было направлено против жертвоприношений (деньги разменивали паломникам для покупки жертвенных животных) и саддукейской обрядности. Но на этом сближение с фарисеями и кончается. Фарисеи, как собака на сене, не способны ни сами воспользоваться своими познаниями, ни поделиться ими с народом.

В эпизоде с алебастровым сосудом Иисус — неожиданно для своих учеников — исполняет над самим собой обряд подготовки к жертвоприношению, отвергнутый протестантскими сектами. При этом напоминание о «нищих» вызывает лишь небрежное замечание: «нищих всегда с собой имеете». Кто-то из учеников мог усмотреть здесь отступничество.

В самом деле, сделав тайное учение для избранных явным для всех и заменив жертвоприношение самопожертвованием, Иисус отступил от этических канонов своего времени и совершил прорыв на новый уровень духовного развития. Евангелисты разделяли его стремление подняться над религиозными распрями, придав новому учению непреходящий характер. Их гораздо больше занимала его тщательно спланированная смерть, чем неприметная жизнь, из которой были вычищены почти все политические и философские реалии.

Из канонических книг лишь Откровение Иоанна, заключительный эпизод вселенской борьбы добра и зла, обнаруживает несомненную связь с кумранскими текстами и производными от них сочинениями гностиков. В своем стремлении раскрыть то, что осталось недосказанным в канонических Евангелиях и составляет тайный смысл учения Христа (его философскую подоплеку), апокрифы гностиков ссылаются на Зороастра (у Иоанна), говорят о спасении души. которую «не бросают в другую плоть» (там же), объясняют рождение от девы (от двух дев. поскольку в арамейском дух женского рода) как залог цельности спасителя, которому неведома внутренняя борьба мужского и женского начал и которого царство есть брачный чертог. Ибо он завещал: «... когда сделает двух одним, вы войдете в царствие».

Он соединитель всех противоположностей, и не только сделает последних первыми (взятое отдельно звучит как социальная демагогия), но также внутреннюю сторону как внешнюю, и верхнюю как нижнюю, и мужчину и женщину одним (от Фомы), и блудницу святой, и жену девой («Гром»). И тогда сольются свет и тьма, жизнь и смерть в гимне единству мироздания, который звучит на санскрите, на фарси, на греческом, на арамейском, на китайском, на коптском и звучал задолго до Платона, не говоря уже о Плотине.

Сверхзадача

Александр Мень в очерке апокрифической и романизированной интерпретации Евангелия, нередко представляющей Иисуса незаурядной, но вполне земной личностью, задается таким вопросом: если Благая Весть не была божественным откровением, то «откуда тогда взялась ее сила?... Разве не была империя в те дни богата другими влиятельными доктринами и верованиями, которым пришлось отступить перед Евангелием?» И еще: если Иисус Назарянин был лишь одним из великих учителей морали, то почему в нем признали бога, а не в Сократе или Конфуции?

Нам предлагается в качестве критерия истинности успех, определяемый — количественно — по массовости явления. Так и в языческие времена племя, одержавшее победу, могло считать, что тем самым доказано превосходство «нашего бога» над «их богами». Еще недавно распространение марксистской идеологии в странах третьего мира считалось подтверждением правоты Карла Маркса. Как показывает история научных идей, связь между истиной и успехом может быть как положительной, так и отрицательной. В любом случае к успеху примешиваются другие причины помимо истинности.

Народы, выступавшие против римского владычества, нуждались в общих идеологических установках. Сыграл свою роль и синкретизм христианства, вобравшего метафизические идеи античной Греции и Востока. Христианская метафизика легче усваивалась язычниками, чем чуждая им иудейская. Однако главная причина, думается, состояла не в этом. Как система целеполагания раннее христианство в большей мере, чем предшествующие метафизические системы, удовлетворяло духовные потребности своей эпохи.

Древние метафизические учения, проецируя духовную жизнь на окружающий мир, имели целью, главным образом, объяснение тайны начала и конца. Путь самопознания пролегал по небесным сферам и подземному миру, обустройство которого способствовало развитию мира внутреннего. Мучительно постигаемая диалектика единичного и общего, проблема идентичности существования во времени (все же каким-то образом можно дважды войти в одну реку) породила сонм богов, воплощавших сущности вещей.

Поразительная живучесть древней метафизики объясняется, во-первых, очеловечиванием мироздания, которое, благодаря этому, становилось близким, исполненным смысла (конкурирующие с нею рационалистические объяснения, напротив, отстраняли явления внешнего мира от человека, лишая падение метеорита или пролет журавлей их сокровенного смысла). Во-вторых, метафизические системы воспринимали социальные функции, которые повышали их значение, тем самым сохраняя в неприкосновенности и самые архаичные элементы. К таким функциям относится, например, использование родовых тотемов для предотвращения близкородственных браков или приверженность ритуалам как средство сплочения племени и, позднее, нации. Этическая функция также появилась на определенном этапе как дополнительная, хотя со временем именно она приобрела главенствующее значение.

На ранних стадиях социального развития этические потребности удовлетворялись бессознательными, унаследованными от животных предков, и прагматическими, выработанными в результате межплеменного отбора, моральными нормами. В VII-IV вв. до н. э. все древние цивилизации формируют — параллельно и независимо друг от друга или в результате сложных взаимовлияний — этические системы, в той или иной степени прибегающие к метафизической аргументации.

В античном язычестве этические нормы исходили от свергнутого Прометея, за их соблюдением следили низшие божества вроде эриний, и лишь немногие, относительно недавние (например, закон гостеприимства, принятый среди эллинов как знак отличия от варваров) опирались на авторитет олимпийцев. Восхвалять Прометея было небезопасно, в чем мог на собственном опыте убедиться Эсхил, на голову которому орел Зевса уронил черепаху. Эта ситуация, возможно, отражает исторический процесс восприятия воинственными ариями, чьи боги не ведали нравственных запретов, этических норм покоренных народов с их низвергнутыми морализирующими богами.

На символическом языке Библии история этики от первых сексуальных ограничений до развитой системы норм социальной и духовной жизни выглядит как серия контрактов (заветов) между богом и человеком. По первому завету на первого человека Адама накладывалось лишь одно ограничение — не вступать в инцестуальную связь со своей женой-двойником, или, символически, не есть плодов с древа познания (на языке Библии половой акт есть познание).

Не только Адам нарушил этот контракт, но и впоследствии ангелы входили к дочерям человеческим, увидев, что они красивы, и от этих связей родилось племя исполинов, считавших себя более или менее равными небожителям и не признававших никаких контрактов. Их пришлось утопить. С уцелевшим после потопа Ноем бог заключил новый контракт, основное содержание которого сводится к заповеди «не убий». Этот охранительный завет обязывал и самого бога не прибегать к геноциду.

Ни люди, ни бог не соблюдали договор. К тому же человечество разделилось и общечеловеческий завет стал немыслим. Поэтому следующий договор носил эксклюзивный характер и распространялся на обязавшихся почитать единого бога в обмен на его поддержку в борьбе с потомками Хама (Ханаана).

В критический период всеобщего падения нравственности, когда Моисей водил свой голодный и одичавший народ по пустыне, был составлен и записан на каменных скрижалях подробный контракт, содержавший десять заповедей, которые легли в основу этики западного мира, и множество других более частного характера. (Первые скрижали, доставленные Моисеем, возможно, содержали более возвышенные заповеди, но увидев безобразие, творимое народом в его отсутствие, Моисей уронил их, может быть, испытывая подсознательное фрейдистское желание разбить, так что богу пришлось писать заново).

В то же время Конфуций, формулируя «правила поведения», основанные на двух главных добродетелях — справедливости и благожелательности (включая «золотое правило» — не делай другим чего не желаешь себе), лишь для порядка ссылался на «волю неба», а Сократ большей частью обходился без подобных ссылок.

При всех различиях, Моисей, Конфуций, Сократ и даже Прометей только осмыслили и систематизировали этические установки, давно сложившиеся в обществе и лишь ждавшие нормативного оформления. Кстати сказать, по этой причине не было необходимости объявлять этих титанов мысли богами — авторитета учителя было достаточно. Другое дело Иисус Назарянин:

... А я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; Вы слышали, что сказано: «люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего». А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас.

 

Такого морального опыта до сих пор не было. Эти установки не исходили из природы человека. Планка была поднята на недосягаемую для смертного высоту. Сам Иисус видит основное отличие своего учения от предшествующих религиозно-этических систем в требовании этического подвига, возвышающего над этической прагматикой:

... ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда?
Не то же делают и мытари? И если вы приветствуете
только братьев ваших, что особенного делаете?
Не так же ли поступают и язычники?

Религиозно-нравственная сверхзадача не может быть оправдана ссылкой на традицию или практическую пользу, поскольку она не вытекает ни из той, ни из другой. Она, следовательно, нуждается в авторитарном утверждении, личном культе учредителя.

Евангелисты дают некоторый материал для сопоставления утверждаемых этических норм с обиходной моралью. Интересен с этой точки зрения подбор учеников, которым надлежало стать духовными пастырями человечества. Среди них мы находим мытаря — представителя одной из самых презираемых профессий, рыбака, который не сумел пройти по воде из-за недостатка веры и впоследствии отказался от учителя из трусости и, наконец, вора, которому была доверена общественная касса. Вор бросил сребреники и удавился — поступок, свидетельствующий о более успешном перевоспитании, чем в случае рыбака. Была ли странная история его предательства (практически бессмысленного, ибо каждый день учил Иисус в храме, его знали) попыткой персонифицировать зло, найти конкретного виновника — все того же козла отпущения? В последнем случае пришлось бы признать, что благая весть оставила неглубокий след в обиходной морали.

В буддизме различие между прописной моралью и нравственным идеалом подчеркнуто еще более резко. Нравственный идеал настолько высок, что в буддистском богословии существуют сомнения относительно того, достиг ли сам Будда нирваны при жизни. В то же время практическая этика настолько естественна, что каждый может сформулировать заповеди для самого себя. Например, одна из учениц Будды (не делавшего различия между полами, когда речь шла о просвещении — в отличие от сексистской установки христиан, которым даже в голову не приходило считать Марию Магдалину тринадцатым апостолом), принцесса Малика заключила сама с собой договор, содержавший следующие десять заповедей:

1) не нарушать священные обеты;
2) не быть самонадеянной в присутствии старших;
3) не гневаться;
4) не быть ревнивой и завистливой ни в мыслях, ни в поступках;
5) стараться сделать других счастливыми, делясь с ними всем, что имею;
6) проявлять добросердечие, отдавать людям все, в чем они нуждаются;
7) руководствоваться нуждами других, а не собственными интересами, стараться помочь каждому без исключения;
8) пребывающим в одиночестве, в заключении, страдающим от болезней и других забот нести облегчение, объясняя причины их невзгод и (нравственные) законы:
9) ловцов животных или проявляющих жестокость к животным наказывать, если необходимо наказание, или учить, если необходимо поучение; насколько возможно исправлять их ошибки;
10) помнить об истинном учении, ибо пренебрегший истиной оступается во всем и не достигнет берегов Просвещения.

Эти заповеди рассматривались ею как временные — на период учения. Иначе говоря, прописная базовая мораль служила отправной точкой истинного совершенствования.

Сравнительно легкая победа христианства над язычеством была торжеством метафизического целеполагания, идеалы которого находятся за пределами жизненного опыта, над метафизической системой, не ставящей задачи бесконечного нравственного совершенствования. В то же время в столкновении с другими нравственно-религиозными учениями того же типа — магометанством, буддизмом — христианство не получило явного преимущества. Классический иудаизм был архаичной метафизической системой, больше требующей послушания, чем совершенствования. Однако в диаспоре само сохранение древнего учения превратилось в нравственную сверхзадачу.