|
|
В.А.Красилов. Метаэкология. Часть 4.
Сотворение. Душа. Конфликт.
|
Сотворение
Не только библейский, но и любой бог творит по своему образу и подобию, т. е., в сущности, создает себе двойника. В этом, как можно догадаться, и заключен смысл творчества. Если бог — это диск солнца, то он создает землю и небо в виде дисков. Бог, искушенный в пифагорейской символике чисел, созидает тело космоса, соблюдая гармоническую пропорцию, как в платоновском «Тимее». Принцип удвоения, однако, соблюдается и здесь: трансцендентный («умопостигаемый») бог творит космос как живое существо — чувственного бога-сына, стремясь, как говорит Платон, к тому, «чтобы все вещи стали как можно более подобны ему самому».
Тело космоса, по этой теории, наполняется душой космоса, в которой находится его Ум или Слово (что, в сущности, одно и то же, учитывая понятую задолго до Иоганна Гердера связь сознания и языка). Бог не преуспел в создании точного эквивалента вечности (так как она присуща лишь ему), но дал ей двойника-время и зажег небесные светила для его измерения. Светила в свою очередь послужили прообразами богов третьего порядка, и по числу их были созданы души людей, а завершить сотворение последних — опять-таки по принципу уподобления — было поручено богам.
Технология творения тоже эволюционирует. Так древнейший египетский бог-творец просто выплюнул первую пару производных богов. Космос возникал как результат различных физиологических отправлений. Рассуждение евангелиста Иоанна о том, что сначала было Слово и Слово было у бога, отражает чрезвычайно архаичное представление о возможности создавать вещи как силой неизреченных желаний, так и заклинаниями (к этим ушедшим в подсознание представлениям восходит сохранившийся по сей день страх накликать беду неосторожным словом; ведь в глубине души мы все те же заклинатели). Ассоциации с гераклитовским Логосом едва ли правомерны, так как Логос творил богов, а не наоборот. У Платона бог действовал как алхимик, смешивая в сосуде различные вещества, и «возрадовался», увидев, что созданная им копия — «изваяние» — живет и движется.
В Ветхом Завете история создания мира рассказана дважды, по-видимому, в связи с двойственностью самого творца. В первой главе «Бытия» бог творит словом (и сказал Бог: «Да будет твердь» и т. д.) и вполне удовлетворен результатами (и увидел, что рее хорошо весьма), во второй — трудом рук своих, вылепливая человека из праха земного, насаждая рай в Эдеме. Даже возникновение животных, которых в архаичном варианте, по-видимому, создавал Адам, называя имена, получает иную трактовку: бог приводит их к Адаму, чтобы тот дал название. Сам порядок творения совершенно изменился. Если бог-заклинатель создал человека в последнюю очередь, то бог-ремесленник, оказывается, не мог или не видел смысла создавать полевые кустарники, полевую траву и другие живые существа, пока не было человека «для возделания земли». Для него первой задачей было сотворение двойника по своему образу и подобию. Лишь сделав это, он испытывает прилив творческой энергии и приступает к обустройству Эдема и его заселению. Этот бог, в отличие от своего выведенного в первой главе самодовольного двойника, никогда не испытывает полного удовлетворения от содеянного, но продолжает создавать, дополнять (человека его двойником-женой), разрушать и исправлять. Его недовольство человеком относится к области конфликта двойников (см. ниже).
Рассматривая эти двойниковые версии творения в качестве аллегории творчества как такового, заметим, что любой творческий процесс осуществляется на двух уровнях — метафизическом и реальном. Любая творческая личность начинает с создания метафизического двойника, для которого все и делается. Двойник выступает в роли идеального читателя, слушателя, зрителя и т. п. Больше всего для этой роли подходит, разумеется, бог, наш первозданный двойник. Действительно, самые возвышенные произведения человеческого гения обращены к богу.
Но уже древний человек, выделяясь из массы и обретая индивидуальность, нуждался в более интимном двойнике и свидетеле, не вселенском, а личном боге. С развитием личности эта потребность становилась все более острой. Двойник обретал черты идеальной возлюбленной — Музы, Беатриче, Лауры, Софии, Прекрасной Дамы — превращений тех деревянных истуканчиков, которых раньше хранили в потайном месте.
Двойник может отождествляться с определенным человеком, в житейском плане не слишком близким (увиденным однажды в детстве, лучше всего умершим), чтобы сходство с ним не затемняло сходства с собой. Обращение к умершему — распространенный троп поэзии всех времен, в российской словесности восходящий к «Слову о полку Игореве». Марина Цветаева пишет умершему Рильке:
Каждый помысел, любой,
Слог в тебя ведет — о чем бы ни был
Толк (пусть русского родней немецкий
Мне, всех ангельский родней!).
Вся поэзия, каждый слог, таким образом, обращены к (в реальной жизни малознакомому) двойнику-поэту и только к нему, а так как он в ином мире, то ангельский язык уместнее любого из земных. Живые вообще исключаются из числа возможных адресатов: «мне безразлично — на каком непонимаемой быть встречным». Уход Рильке — это и утрата, и приобретение двойника.
Первое письмо тебе с вчерашней,
На которой без тебя изноюсь,
Родины — теперь уже одной из звезд.
Как библейский бог, сотворив человека, благоустраивает для него землю, так и поэтесса, увидев двойника на «незастроеннейшей из окраин», заполняет ее блоками подручной метафизики. В дело идет платоновский образ звезды — колесницы души. Однако и Земля — колесница души на мирском участке пути. Поэтому душа Рильке со своей колесницы видит Землю как звезду еще пребывающей на ней родственной души.
Прием двойных зеркал — взаимного отражения двойников друг в друге — позволяет достичь вышей степени отстраненности, представить собственное существование как сон двойника, которого видишь во сне.
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана...
Спящему мертвым сном снится возлюбленная — теперь одна на пиру жизни.
И в грустный сон душа ее младая
Бог знает чем была погружена;
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той...
В то же время двойное отображение — развернутая метафора творчества с его обратными связями. Ведь не только творец создает двойника, но и двойник по ходу дела создает творца, освещая его душу отраженным светом.
Душа
Представление о душе как двойнике восходит к «Книге мертвых» и постоянно символизируется парами, в которых один из двойников смертен, другой — бессмертен.
Озабоченные одиночеством Гильгамеша, боги создают него друга-двойника Энкиду, которого «постигла судьба человека», т.е. он умер и отправился в подземное царство. Гильгамеш последовал за ним, но не смог вернуть друга.
Один из близнецов Диоскуров также должен был стать добычей смерти, чему воспротивился его бессмертный брат.
Сын человеческий был рожден святым духом (небесной девой, как это представлялось говорившим по-арамейски) через посредство земной девственницы и обрел бессмертие. Небеса позаботились о том, чтобы в период пребывания на земле он не остался без двойника. Всего на шесть месяцев раньше преклонных лет Елизавета, доселе неплодная, зачала с помощью архангела Гавриила младенца мужского пола, который взыграл в чреве ее в момент зачатия Иисуса и тоже исполнился святого духа. Двойник был задуман как предтеча — помощник, расчищающий путь. Он тождествен и в то же время противоположен Иисусу. Он не ест, не пьет (а сын человеческий любит выпить и поесть). Он предшествует Иисусу как в рождении, так и в смерти, пролагая дорогу в загробное царство (Ирод Антипа принимал их за одно лицо и не решился казнить Иисуса, полагая, что имеет дело с воскресшим Иоанном).
Мифологическая символика представляет смерть как разделение двойников. Однако относительное значение того, кто подлежит тлению и того, кто обречен на бессмертие, меняется в зависимости от общих мировоззренческих установок.
Одиссей на пути домой посещает царство Аида, где его окружают души умерших. Среди них его мать Антиклея. Тщетно пытается обнять ее Одиссей.
... Такова уж судьба всех смертных, какой бы ни умер:
В нем сухожильями больше не связано мясо с костями;
Все пожирает горящего пламени мощная сила,
Только лишь белые кости покинутся духом; душа же,
Вылетев, как сновиденье, туда и сюда запорхает.
Душа порхает в растерянности, пока психагог не отведет ее в Эреб. Видом же она подобна смертному двойнику во всеоружии всех его сущностных признаков. Вот душа Геракла:
... Темной подобяся ночи, держал он
Выгнутый лук, со стрелой на тугой тетиве, и ужасно
Вкруг озирался, как будто готовый спустить ее тотчас.
Геракл, напоминает рассказчик, среди богов «в счастьи живет и имеет прекраснолодыжную Гебу», здесь, в Эребе, лишь тень его. На ней сверкает украшенная искусным рисунком перевязь — тень перевязи, которую может быть все еще носит воскресший Геракл. Лукиан заставляет тень Геракла («лук, палица, львиная шкура, рост — Геракл с ног до головы») встретиться в царстве Аида с насмешливой тенью Диогена. Диалог этих теней — пародия на неоплатоническое-раннехристианское представление о душе. Сначала Геракл привычно (по Гомеру) объясняет, что он не умер: здесь, в аду, лишь его образ. Но философ хочет узнать, существовал ли этот образ при жизни героя. Может быть, они составляли единое существо, а после смерти разделились — Геракл вознесся на Олимп, а его образ погрузился в преисподнюю. Эта гипотеза раздражает образ героя, не слишком благосклонного к новой софистике. Он хватается за лук, но, вспомнив, что оппонент всего лишь тень, выдвигает альтернативу, которая сделала бы честь и профессиональному софисту: ведь Геракл имел двух отцов — земного Амфитриона и небесного Зевса. Так вот, что от Амфитриона — в царстве мертвых, а что от Зевса — живет на небе с прекраснолодыжной. Тело же («третий Геракл») предано огню вместе с палицей. Известна и судьба лука, завещанного Филоктету, что не мешает Гераклу (образу Геракла) пользоваться этим луком (его образом) посмертно.
Тройной Геракл иллюстрирует мысль Платона о тройственной природе человека, тело которого — земная колесница души, на время сменяющая звездную, душа же божественного происхождения и состоит из двух частей — бессмертной (возвышающего нас демона в голове) и смертной (принижающих нас чувств в груди). Нетрудно увидеть здесь и намек на апостола Павла, различавшего плотское, душевное и духовное тела (в древнекитайской философии тоже есть представление о двойной душе — умирающей вместе с телом и живущей, пока о ней помнят).
Конечно, эти мыслители далеко отошли от Гомера в развитии сущностного представления о душе, которая уже стала утрачивать свою образность. В самом деле, если тело — всего лишь колесница, то едва ли душа, существовавшая задолго до его появления на свет, имеет такую же форму. Аристотель со свойственной ему обстоятельностью обсуждает взгляды предшественников, отождествлявших душу с импульсом, движущей силой, движением (Фалес, Гераклит, Анаксагор, пифагорейцы), умом (Демокрит, в новое время — Декарт, помещавший душу в шишковидную железу мозга), водой (Гиппон; эта точка зрения по происхождению может быть египетской или месопотамской, так как жители этих стран считали воду душой земли, а ведь человеческое тело тоже из земли) и, наконец, кровью (поскольку кровь по отношению к телу то же, что вода по отношению к земле).
Последняя точка зрения, приписываемая Аристотелем ученику Сократа Критию, интересна тем, что аналогичные представления мы находим в Библии («ибо душа всякого тела есть кровь его, она душа его»). По крови устанавливалось не только генетическое, но и духовное — сущностное — родство. Жена Моисея Сепфора, бросая к ногам бога обрезанную крайнюю плоть первенца своего, говорит: «Ты жених крови у меня». Чтобы породниться душами, пили разбавленную кровь или заменяли ее вином. Символическое значение вина сохранилось в ритуале причастия, скрепляющего духовное родство с богом (не обязательно провозглашать тост «на брудершафт», чтобы прочувствовать сакральный смысл совместного распития спиртного; участники этого действа в ускоренном темпе воспроизводят типовые взаимоотношения двойников от братской любви до братской же ненависти).
Вместе с тем раннее христианство со свойственной ему эклектичностью вобрало и душу-двойника с его характерной атрибутикой. Иисус сохранил после воскресения раны от гвоздей и копья, и скептик Фома смог вложить в них пальцы и ладонь, чтобы удостовериться в их подлинности. Души-двойники проходят через Средневековье прямо в дантовский ад, где им предстоит вечно убегать от разъяренных (душ) псов или нести в руках собственную голову — посмертный атрибут Бертрана де Борна. Если верить Данте Россетти, то прерафаэлитский художник мог создать портрет собственной души в виде молодой дамы, облаченной в длинное серо-зеленое платье (такой она изображена в «Руке и Душе»).
Но не тем же ли занимались художники во все времена? Кем были Галатея, Мона Лиза, Беатриче, Лаура, Ленор, если не проекциями душ, обретших в них бессмертие? Портрет дышит страстью, а на ощупь это лишь шероховатая поверхность. Страсть портрета вечна, из нее не проистекает никакого действия. Это, пользуясь формулой Роберта Музиля («Человек без свойств»), «случавшееся без того, чтобы что-то случалось». Словом, идеальное местопребывание души.
Для пещерного человека живопись была, как можно предположить, средством уловления душ. Изображение было двойником, над которым можно колдовать, чтобы воздействовать на того, что бродил на свободе. Воспроизведение тотема живописными или драматургическими средствами открывало возможность магического воздействия. Однако подлинная религия тем и отличается от магии, что исключает всякую возможность обратной связи: только бог воздействует на человека, но никак не человек на бога (Аврааму, правда, еще удавалось в чем-то убедить Иегову, но это не более чем пережиток старинной магии). Видимо по этой причине Ветхий Завет запрещает любые изображения — подмену бога рукотворным двойником и магические проделки с ним. Христианство в этом отношении более демократично: церковная живопись предполагает переход части божественной сущности к изображению, особенно очевидный в случае чудотворных икон.
Романтики возродили древнее буквалистское понимание магии искусства, которое встречается у Новалиса, Тика, в «готических» романах Гофмана и Метьюрина, чей «Мельмот Скиталец» инспирировал гоголевский «Портрет» и «Портрет Дориана Грея». Оскар Уайльд, приходившийся дальним родственником Метьюрину, в последние годы жизни называл себя Себастьяном Мельмотом (первое имя подсказали стрелы на тюремной одежде). Ущерб, наносимый Дорианом своей душе, становится зримым благодаря двойнику-портрету, которого он пытается убить. Иначе складываются отношения с рисованным двойником в «Вальтере Эйзенберге» К. Аксакова. Вальтер страшится жизненных испытаний и хочет переместиться на холст, слиться с автопортретом. Эти литературные примеры иллюстрируют два типа взаимоотношений между двойниками, которые будут рассмотрены ниже.
Конфликт
В зале с зеркалами случается вдруг увидеть идущего навстречу до странности знакомого и в то же время совершенно чужого человека, внушающего смутные опасения какой-то своей неуместностью. Кто бы это мог быть? Времени между удивлением и узнаванием достаточно, чтобы спустить курок. Так по крайней мере считает патер Браун в детективном рассказе Честертона «Зеркало магистрата», герой которого увидел в собственном отражении заклятого врага.
Созданный по образу и подобию, библейский Адам был, как выясняется, не копией бога, а его зеркальным двойником с противоположными свойствами. Изгнание из рая и последующее земное странствие — пример одного из ранних конфликтов двойников. Подобные путешествия совершаются во внутреннем мире и далеко не всегда оканчиваются благополучным возвращением, заключением мира с самим собой, хотя цель их именно в этом.
После изгнания из рая первые мужчина и женщина в свою очередь принялись плодить двойников. И родила жена Каина. И еще родила брата его, Авеля. Вопреки традиции, считающей Авеля младшим, здесь нет указаний на последовательность рождения братьев, а сравнительная мифология подсказывает, что они были близнецами. Каин убивает брата своего (такое решение проблемы двоевластия близнецов существовало и в реальной жизни), отправляя его в загробное странствие.
Этот сюжет затем многократно повторен, как в зеркалах. Сыновья Авраама Иаков и Исав — зеркальные близнецы. Иаков покинул отчий кров и отправился в изгнание, опасаясь мести обманутого им Исава. Он двадцать лет — дольше, чем Геракл у Еврисфея — находился в услужении у Лавана Арамеянина. Возвращаясь, он перешел вброд через поток (реку Иавок), и боролся Некто с ним. Этот Некто явно пытался убить Иакова, но в конце концов отступился и на прощание нарек его новым именем — Израиль, что означает богоборец. Поскольку получение имени приравнивалось древними к рождению, то смысл иносказания проясняется следующим образом: Иаков встретил смерть, но превозмог ее и переродился, стал другим человеком. Лишь после этого смог он обнять брата-близнеца своего и вернуться домой. Этот наиболее разработанный вариант примечателен тем, что взятая в отдельности история Иакова-Израиля построена по схеме солнечного путешествия (см. выше). В данном случае, однако, он не целостный субъект, а один из двойников. Раздвоение получает функциональный смысл: лишь одна половина пускается в странствие и посещает загробный мир.
Только борьба между братьями может достичь такого ожесточения, как в кровавой истории пелопид или фиванском цикле. Древнеиндийская Махабхарата — это тоже летопись войны между братьями, потомками Бхараты.
У библейских патриархов рождались сыновья от законных жен и от рабынь-наложниц, зачастую одновременно. Один из этих полублизнецов, сын рабыни, был отродясь предназначен для служения другому — естественный «помощник». Случалось, однако, что они менялись местами. Апостол Павел, первым указавший на символический характер истории Агари, замечает по этому поводу: «Но как тогда рожденный по плоти гнал рожденного по духу, так и ныне» (I Кор., 4, 29). Прекрасная иллюстрация к этим словам — история братьев-полублизнецов в «Короле Лире». Незаконнорожденный Эдмунд утверждает, что сын по плоти более жизнеспособен:
В объятьях воровских природной страсти
Взял больше и в сложении, и в нраве диком,
Чем тот, кто на постылом ложе
В унынии зачат сонливом.
Сын по духу вынужден бежать и скитаться по вересковым пустошам, пока не наступит час его возвращения. Шиллер следовал той же схеме в «Разбойниках».
Не столь буквалистски, но более верно по духу повторяют историю библейских зеркальных близнецов и полублизнецов (из коих один — помощник другого) пары Дон Кихот — Санчо и Доктор Фауст — Мефистофель. Их эпигоны доктор Джекиль и мистер Хайд дают понять без иносказаний, что мы имеем дело с внутренним конфликтом в душе человека. Вышедшие почти одновременно со «Странной историей» Стивенсона (1886) «Портрет Дориана Грея» (1891) и «Голод» Гамсуна (1890) показывают, что конфликт двойников достиг опасной остроты — на грани клинической шизофрении.
После титанической борьбы Моора, Фауста, Ивана Карамазова со своими бесовскими близнецами, после дуэлей Онегина, Печорина, Пьера Безухова с двойниками-антиподами, сыновья Агари взяли верх и нависли зловещими тенями над двадцатым веком.
|
|
В.А.Красилов. Метаэкология. Часть 4.
Сотворение. Душа. Конфликт.
|
Соединение. |